Притяжения [новеллы] - Дидье Ковеларт

— Продолжайте в том же духе, — бросила она и вышла.

Шарли провела остаток дня в территориальных водах Англии, пытаясь из своей кухни определить местонахождение тела юноши с затонувшего парома. Ее маятник над морскими картами качался невпопад, а предполагаемый утопленник больше не давал о себе знать. Когда заплаканная невеста наконец ушла, Шарли отправилась развеяться в торговый центр. Пошатавшись час по модным бутикам, она заглянула в книжный отдел и полистала альбомы по искусству. И вдруг замерла. Ей попалась книга о Микеланджело. Она задрожала всем телом при виде «Страшного суда» — фрески на стенах Сикстинской капеллы.

Шарли позвонила Дельфине, попала на автоответчик, попросила перезвонить ей. Перекусила горячим сандвичем с ветчиной и сыром, выпила два мартини и вернулась домой. В окнах горел свет. На мгновение в ней шевельнулась надежда, что вернулся Максим, но она тут же поняла, что скорее боится этого, чем надеется. Впрочем, свет она сама не погасила, уходя.

Она уснула перед телевизором и проснулась от собственного крика. Ей привиделась Дельфина в крови, с изрезанным лицом и ранами на теле. Шарли набрала ее номер, сходя с ума от тревоги. Снова автоответчик. Она опять оставила сообщение, умоляя перезвонить. Было двадцать минут первого. Шарли схватила кожанку, шлем и, оседлав мотороллер, помчалась через весь Париж.

Добравшись до бульвара Малерб, она сосредоточилась на электронной коробке домофона и попыталась угадать код. После двадцатой неудачи дверь открылась — какая-то пара шла из гостей. Шарли посмотрела на почтовые ящики, взбежала на четвертый этаж, позвонила. Тишина. Шарли давила на звонок до боли в пальце, звала, стучала. Без толку. Разбежавшись, попыталась высадить дверь — и ударилась о бронированную створку. Она уже собралась было позвонить к соседям, как вдруг Дельфина открыла — заспанная, в ночной рубашке. Шарли кинулась к ней, обняла, убедилась, что ран нет и в помине.

— Тебе не спалось? — пробормотала Дельфина, еле ворочая языком.

Шарли втолкнула ее в квартиру, захлопнула дверь, заперла на все замки.

— У меня впервые было видение о живом человеке. Тебя убивали.

— Он?

— Он, кто же еще! Он сдирал с тебя кожу ногтями! Я знаю, почему тел не нашли — он их съел!

— А, — зевнула Дельфина. — Кофе хочешь?

И повела ночную гостью на кухню. Шарли шла за ней, сбитая с толку отсутствием реакции.

— И больше ты ничего не скажешь? Да что с тобой?

— Он написал меня на стене своей камеры.

— Черт! Ты видела? И что?

— Все кончено, Шарли. Он пытался меня задушить. Теперь в его досье хоть что-то есть. Я.

Ошеломленная Шарли смотрела, как Дельфина засыпает кофе в раструб кофеварки, забыв вложить фильтр.

— Ты думаешь, он этого и хотел?

— Я приняла две таблетки лексомила, чтобы выспаться и подумать утром на свежую голову. Мое глубокое убеждение — он невиновен, он просто играет со мной, и все, но я буду вынуждена сдать дело. Любой другой следователь передаст его в суд, и прокуратура вызовет меня в качестве свидетеля. Если я дам показания в суде присяжных — ему конец… Я не имею права так с ним поступить, Шарли.

Она включила кофеварку и обессиленно рухнула на стул, продолжая терзаться своей дилеммой.

— Дельфина, я пыталась тебе дозвониться вчера вечером. Человек, который мне снился, тот, что расписывал стену в какой-то церкви, и голуби были вокруг… это Микеланджело.

Дельфина облокотилась на стол и посмотрела на нее, с усилием вникая в сказанное.

— Микеланджело… — пробормотала она. — Эксперты говорили, что фреска на стенах комнаты для свиданий… это была копия-перевертыш «Страшного суда», бесы в раю и ангелы в аду…

Глаза у нее закрывались. Шарли крепко сжала ее запястья и отчеканила:

— Когда Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу, в тысяча пятьсот тридцать шестом году, исчезли двое его подмастерьев. Так сказать, душой и телом. Два молоденьких мальчика, на которых он положил глаз. Теперь понимаешь?

— Я не верю в реинкарнацию, Шарли. Жеф — талантливый художник, забавы ради попробовал сымитировать стиль другого, вот и все…

— Да если бы только стиль… У тебя соль есть?

— Соль?

— И свечи.

Вокруг кровати Дельфины она рассыпала крупную соль, очертив круг, внутри его зажгла свечи, расположив их как бы на шести оконечностях звезды Давида, потом — соли не хватило, — нарисовала крест сахарным песком.

— Теперь с тобой ничего не случится.

Шарли уселась на кровать, сняла сапожки и спросила Дельфину, с какой стороны она спит.

Собака прыгнула за палкой, поймала ее на лету, принесла к ногам сторожа. Старик мрачно смотрел на микроавтобус, который снова привез рабочих для расчистки территории. Потом он повернулся к обрушившемуся крылу. На фоне восходящего солнца оголившиеся опоры напоминали ему судостроительные верфи в Бресте, где прошло его детство, — только здесь ничего не строят. Здесь все разрушат — сразу, как только уйдет Жеф. Эта тюрьма была всей его жизнью. Родители хотели, чтобы он стал священником. Он окончил семинарию, но плоть оказалась слаба. Вернее, чересчур сильна. Тогда он прошел конкурс в администрации исправительных учреждений. Стал сторожем — тоже дело. Какая-никакая ответственность. «И сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный…»[8] Из послания святого Петра. Это стало его девизом. Жеф был единственным заключенным за все годы, который его слушал. Который ему отвечал. Он-то, Люсьен, знал правду. Он задал вопрос художнику, когда тот писал фреску на стенах комнаты для свиданий, так прямо и спросил, почему-де убил девушек.

— Чтобы сохранить им жизнь. Теперь все думают о них. Их изображения будут стоить бешеных денег. Их судьбе позавидует не одно поколение.

— А вы сами тоже можете вот так исчезнуть в вашей картине?

Люсьен Сюдр не мог забыть, как ответил ему Жеф; навсегда запомнил он это теплое внимание, этот добрый свет:

— А что? Вам так нужно чудо?

Затарахтели отбойные молотки, сторож вздрогнул.

— Пошли! — кликнул он собаку.

Вернувшись к себе, он приготовил скромный ужин, поджарил тосты для Жефа. Пока кофеварка цедила кофе, второй раз перечитал письмо администрации. Он думал, поскольку так и не оформил пенсию, что о нем забыли. Но нет: ему сообщали, что новый сторож сменит его через две недели. Старик не глядя нащупал бутылку белого вина и приложился, глядя на стену, откуда смотрели на него лица Жефа, вырезанные им из газет. Он разорвал письмо. Потом встал и отправился по продуваемым ледяным сквозняком коридорам, катя перед собой столик на колесах с термосом, горячими тостами под салфеткой и завернутым в цветастую бумагу подарком, который он купил вчера. Его прощальный подарок.

Когда он вошел, Жеф стоял у маленького умывальника, вычищая кровь и краску из-под обломанных ногтей. Люсьен Сюдр повернулся клевой стене — от следователя остались лишь ошметки краски. И правильно сделал, подумал он. Ничего другого и не заслуживала эта стерва. И все же Жефу следовало бы, наоборот, поступить с ней как с теми двумя девчонками: пусть бы только краски и остались. Люди ведь все равно умирают рано или поздно. А как посмотришь, что делает с ними время, так уж лучше сгинуть раньше, пока еще радуешь глаз. Уважить, так сказать, себя и других.

Он вручил Жефу сверток с подарком — большой, несуразный, допотопный какой-то, с затейливым красным бантом. Жеф развернул бумагу. Это был мольберт.

— Спасибо, Люсьен.

— Можно вас попросить? Ох, да не потому что это денег стоит… Просто… чтобы не расстаться вот так…

Жеф посмотрел ему в глаза, вытирая руки.

— Я еще никуда не ухожу, Люсьен.

— Я ухожу. Даже если вы останетесь, я им больше не нужен… Все кончено. Куда мне теперь идти? Я не хочу больше жить. Напишите мой портрет.

Жеф смотрел на него без улыбки и молчал. Сторож утер глаза, взял со столика на колесах и протянул ему заржавевший поднос. Жеф поставил его на мольберт и вдруг обернулся.

— Мне надо поговорить со следователем. Сейчас же. Я хочу дать показания.

— Сесиль я встретил на лестнице. Она приходила смотреть однокомнатную квартиру под чердаком, где я жил. Хозяин задерживался, и я предложил ей кофе. Она увидела мои картины, ей понравилось. Она говорила мне об одиночестве, которое отражено в них, так искренне, так лично… Я начал ее писать. Пришел хозяин квартиры, Сесиль посмотрела, ей не понравилось, и она снова поднялась ко мне, чтобы я закончил портрет. Она была заворожена своим изображением, наготой, которую я сумел передать, не видя ее… Когда я и вправду возжелал ее тела, она испугалась и убежала. Несколько дней я преследовал ее, в университете, в кампусе, где она жила, ходил за ней и не знал, как подойти. Труден не первый шаг, а второй. Мне было больно видеть ее в компании, с дружками… Видеть ее такой… обыкновенной, заурядной, такой же, как все… Такой далекой от плода моего воображения, в котором она, однако, узнала себя… То есть… по крайней мере, мне так казалось.